АвторефератыКнигиСова МинервыАссоциация преподавателей — ЛША — ОлимпиадыВидео

Автор этих воспоминаний — лингвист и переводчик Александра Александровна Раскина, выпускница Отделения теоретической и прикладной лингвистики,
с 1991 года живет в США. Текст написан в 2013 году. Благодарим Александру Александровну, Александра Николаевича Дорошевича и Наталью Андреевну Старостину за возможность опубликовать этот текст на сайте.


«Кто сломал сегодня стул?»

В 1959 г. я сразу после школы поступала на филфак, на романо-германское отделение по специальности английский язык. На дневной, конечно, по конкурсу не прошла (кроме других причин, в этом году брали 80 % (!) производственников), и, не сразу, с большим трудом приземлилась я на вечернем отделении. И ничуть об этом не жалею. Группа была очень сильная. Там были Юля Гинзбург (моя потом любимая подруга), Алла Николаевская, Таня Ротенберг – все они прекрасно знали английский, что не давало мне расслабиться; английский преподавала великолепная Лидия Николаевна Натан, введение в языкознание – милейшая Ариадна Ивановна Кузнецова, а латынь и античную литературу – Николай Алексеевич Федоров, преподаватель, о котором можно было только мечтать.

Расскажу сперва про латынь. Н.А. произвел на меня такое впечатление, что я вдохновилась на целых два стиха. Приведу оба, так как они довольно информативны и даже, я бы сказала, в какой-то степени документальны.

Первое стихотворение.

Кто сломал сегодня стул,

Утверждая, что Катулл –

Лучший из поэтов Рима,

И его неодолимо

Обаяние? Скажи

И того нам укажи,

Кто в такое нас поверг

Состоянье, что в четверг

От зари и до зари

Мы, уткнувшись в словари,

И не пьем и не едим,

Над учебником сидим,

Ищем общие основы

Европейских языков...

Больше не скажу ни слова,

Догадайся, кто таков!

И второе.

Будь хоть гений, хоть профан ты,

Будь хоть даже и декан ты,

Всё равно бываешь пьян ты,

Так твердили нам ваганты.

Но для пущего эффекта

В состоянии аффекта

Заявил нам как-то лектор,

Что бывает пьян и ректор!

(Видно, что я была заворожена не только содержанием, но и ритмом того отрывка из стихов вагантов, что нам читал Н.А.: “bibit rector et decanus”, и т. д.)

Всё в обоих этих стихах чистая правда, кроме сломанного стула: зачем же стулья ломать? Это для рифмы. Но Н.А., действительно, говорил о Катулле со страстью и вдохновением. И навсегда с тех пор – “odi et amo”. Немного отвлекусь и расскажу, как недавно пошла у себя в Новом Орлеане на лекцию профессора нашего университета, американского слависта, ученика Якобсона, по «Преступлению и наказанию». По-русски – для студентов, которые учат русский. И услышала я такое (дословно): «И вот Родя получает письмо от матушки. Читает и думает: Ненавижу. Люблю, но ненавижу. “Odi et amo.” Это по-латыни. Написал великий римский поэт Гораций.» Огромным усилием воли удержала я себя от того, чтоб вскочить и закричать: «Нет, нет! Это Катулл написал!» Ну, при студентах, конечно, нельзя. Но и потом, без них – тоже нельзя. Не полагается. Ну что ж делать. Не Якобсон читал ему латынь, и не было у него, в Гарварде, такого Николая Алексеевича.

Заметим, что и Катулл, и ваганты – это всё на латыни мы от Н.А. получили, вместе с «общими основами европейских языков». И я тоже, по примеру Н.А., преподавая русский, рассказываю и «про литературу».

Вспоминаю я наш курс латыни и когда проверяю переводы студентов с русского. Уму непостижимо, как они иногда ухитряются всё понять наперекосяк. Но и мы, наверно, не раз повергали Н.А. в шок своими переводами с латыни. Например, одна девочка из нашей группы перевела “Manus manum lavat” как «Отряд моет руки», потому что в словарике в конце учебника против “manus” стояло «рука, отряд».

Это всё про то, какой пожизненный след во мне оставил этот (всего лишь годичный!) курс латыни. А с античной литературой была совсем другая история.

Учась на вечернем, я работала. Всерьез. Лаборантом в Лаборатории машинного перевода, которой заведовал Вячеслав Всеволодович Ива́нов. Великий – раз уж я всем раздаю прилагательные. И это было страшно интересно, но учиться и работать (служить! каждый день!) было очень трудно. В частности, первую пару часов я осиливала, но на второй я засыпала. Если это был семинар, я справлялась: шла к доске отвечать – знала или не знала: у доски не заснешь. Но на лекциях во второй паре (с 9 до 11 !) ничего поделать не могла: засыпала. (Теперь думаю: и чего я не приносила с собой крепкий кофе в термосе? Вот не догадалась.) И не была ни на одной лекции по политэкономии капитализма (и слава богу!), и ни на одной по античной литературе (а Юля Гинзбург говорила – так было интересно!)

И вот весенняя сессия, мне дали на работе отпуск 2 недели: сиди, готовься. Но что делать с античной литературой? И прочесть все тексты целиком, и усвоить учебник – было для меня невозможно. Надо было выбрать что-то одно. Многие, кстати, выбирали учебник, а самих текстов не читали. Я выбрала тексты, прочла всё от корки до корки (целиком, а не в отрывках из хрестоматии), в голове каша, а главное, я не представляю себе, что про эти тексты надо говорить. Слава богу, не экзамен, а зачет, но чем ближе этот зачет, тем больше меня трясет. Мама увидела, что я в таком раздрае, и призвала на помощь ни больше, ни меньше, как нашего хорошего знакомого, философа и литературоведа Григория Соломоновича Померанца. Григорий Соломонович занимался со мной накануне зачета несколько часов, сжато, по делу, но ярко и образно рассказал обо всех авторах. Говоря о Софокле и мотиве рока, сравнил людей, как сейчас помню, с катающимися бильярдными шариками. И говоря о том, что у людей, рок не рок, всё равно должно быть чувство своей за всё ответственности, привел для сравнения на ту же тему цитату из Экзюпери – не помню уж, из «Планеты людей» или «Ночного полета».

И вот я прихожу на зачет, и попадается мне среди прочего Софокл. И я давай говорить всё, что знала и, в частности, что слышала от Померанца, – и про шарики, и про Экзюпери. Про шарики Н.А. ничего не сказал, а когда я дошла до Экзюпери, прервал меня и сказал довольно сухо: да-да, я говорил об этом на лекции. Я чуть не сгорела со стыда: если б я знала, что Н.А. это говорил, я бы так и сказала: «Как вы говорили на лекции», а не стала бы так рассказывать, как будто это мое.

Не знала тогда, не знаю и сейчас, как же я всё-таки отвечала – хорошо или плохо. Знаю только, что Н.А. сказал: «Зачет я вам, конечно, поставлю, но я хотел бы, чтоб в дальнейшем ваши ответы на экзаменах были более каноническими.» Я не совсем поняла, что именно он имел в виду, но вот так Н.А. разговаривал со студентами, не опускаясь до их уровня, будь они хоть первокурсники еще.

В следующем году я (тоже с огромными трудностями) перешла на только что образовавшееся отделение структурной и прикладной лингвистики. И на нем вообще не было литературы – вместо нее была математика. И я жалею, что не прослушала ни одного курса литературы – но как-то теоретически. А вот что могла, вроде бы, но не слушала античную литературу у Н.А. – до сих пор обидно до слез.

Время от времени приходится мне преподавать русскую литературу американским студентам. Они, конечно, настолько ничего не знают, что хватает и моей квалификации, но насколько лучше бы я это делала, если бы прослушала даже этот один-единственный курс у Н.А. ...

А чтобы все мои хорошие слова о Н.А. не воспринимались как дежурные юбилейные славословия, – кто ж не будет хвалить юбиляра: полагается! – приведу свидетельство 1960 года. Сентябрь. Я пытаюсь перевестись на отделение структурной лингвистики и пишу, как идут дела, в письме к маме, которая в это время в другом городе:

«Декан сказал: «На первый курс мы можем только принимать, а вот с третьего на второй курс мы ее переведем.» Я считаю, что это хорошо. Я докончу свою любимую латынь у своего любимого Федорова...»

На этом я и закончу свои воспоминания – с чувством глубокой благодарности к Николаю Алексеевичу.